ПУТИ-ДОРОГИ СТРАНЫ «ЛИМОНИИ»

ГЛАВА 13
УЧЁБА В НАЧАЛЬНОЙ ШКОЛЕ

В первый класс нас никто не приводил, но домашние к школе готовили, рассказывали, как надо вести себя, уважительно относиться к учителю, не драться со школьниками. 

Пока шёл по улице к школе, я окончательно сник и упал духом. Долго стоял у крыльца школы, раздумывая, войти или нет? Сто­ял так, пока кто-то не позвал пройти в класс. Это была учи­тельница первого-третьего классов — Ксения Николаевна Вы­­борова. Её сын Женя также пошёл в первый класс, и ме­ня учительница посадила за одну парту с ним. У Ксении Ни­ко­лаев­ны, кроме Жени, было ещё трое детей, и прокормить их на учительскую зарплату по тем временам было довольно про­бле­ма­тично — её дети промышляли подножным кормом: ловили рыб­у на удочки, собирали грибы, ягоды, но полноценной пищи в достатке не было. 

Ксения Николаевна поздравила нас с первым учебным днём, пожелала успешной учёбы и разъяснила правила поведения в шко­ле. Дала ученикам третьего класса самостоятельное задание и обратила внимание на нас, первоклашек. Выяснила, что кроме меня и Жени Выборова остальные не знают азбуки. Нам с Женей дала задание прочитать текст по букварю, а с остальными начала осваивать буквы. Так попеременно она переходила от тре­тьеклассников к первоклашкам и обратно. Нас, первоклашек, было на парту больше, но в течение полугода учебы одна парта освободилась. Один нерадивый ученик на уроках ловил мух и на учительницу не обращал никакого внимания, отказываясь сидеть за партой, он всё время старался сбежать домой к ма­ме. Второй, отсидев пару месяцев, с согласия родителей при­нял решение, что за три года достаточно получил знаний и перестал посещать школу.

Ксения Николаевна иногда приводила довольно странные при­меры про бандитов, промышлявших в районе Сыктывкара. Эти, так называемые разбойники, промышляли на дорогах меж­ду городом и селениями. В обувь крепились определённой ве­ли­чины металлические пружины и разбойники, пользуясь этим при­­спо­соблением, легко догоняли состоятельных граждан, про­­езжающих на запряженных ездовыми лошадьми санях, и гра­били их, оставляя без денег и драгоценностей. После та­ких премудростей (рассказы учительницы мы не подвергали сомне­нию), в наших головах создавался образ крайне жуткого бан­­дитского Сыктывкара.

Когда я увидел Ксению Николаевну на похоронах Евгения (я то­гда уже год как находился на пенсии), она заявила, что только благодаря мне Женя продержался до отправки в детдом — не умер от голода. После школы иногда мы с Женей шли ко мне. Наш дом располагался через дом от школы за улицей  — они сни­ма­ли квартиру в Удоре (так называлась часть деревни, расположенная ниже по течению, наша же часть, вверх по течении, называлась Кырйыв, что значит «под горой») на расстоянии одного километра от школы, и мы обедали вместе. Он чувствовал себя довольно скованно, старался быть как можно незаметнее. Так мы с ним учились два года вместе, затем её дети были оформлены в детский дом.

С Женей мы встретились через тридцать лет в Сыктывкаре, ку­да я с семьёй переехал после Украины, имея двоих детей — дочь и сына. Его семья имела такой же состав — чисто советская семья. 

Во втором классе писали диктант, за который я единственный из всего класса получил пятёрку. Женя получил оценку на один балл ниже — четыре (хорошо), в слове «фашистский» пропус­тил «с» после звука «т». 

В классе были два Геннадия с одинаковыми фамилиями и отчествами. В классном журнале отмечали Геннадий 1 и Геннадий 2. Первый был второгодником, второй пришел в шко­лу первый раз. Со вторым Геной мы окончили начальную шко­лу, он еще проучился две четверти в пятом классе, а затем категорически отказался продолжать учебу, несмотря на хо­ро­шую успеваемость. Причина была в уродливости рук — имел по три пальца на обеих кистях. Трехпалого Гену (Гену 2) мы зва­ли по имени, а Гену 1 окликали Пече Гень. Родные получили офи­циальное извещение о геройской смерти его отца на поле брани в год нашего приезда в деревню.

Пече Гень был шебутной враль, совсем как Мюнхгаузен. Про­учив­шись пару недель в школе, этот второгодник Гена 1 на пер­вый урок опоздал. Запыхавшись вбе­жал и громко, с радостью в голосе, на весь класс заявил, что только что по пути в шко­лу встретил на полях опустившуюся стаю журавлей. Он за­скочил домой, бросил портфель на лавку, схватил со стены ру­жьё и помчался к журавлям. Выстрелил, журавли полетели, но от одного журавля вырвало и отбросило «вот такой кусок мя­са» (показывает сжатый кулак). Постоял в ожидании, когда ра­ненный журавль упадет, а он всё равно улетел. Ксения Ни­ко­лаевна всерьёз приняла его оправдание и сказала: «Садись, Ген­надий, за парту. Успокойся, в жизни и не такое бывает». Но мы-то не поверили: «Лапшу на уши вешает Пече Гень. На­вер­ня­ка проспал и, чтобы скрыть опоздание, сел на конёк своей буй­ной фантазии». Так он четыре класса и не осилил.

На переменах обычно происходили между ребятами выяснения отношений с приёмами силовой борьбы. Никто этим приёмам нас не учил, но они, видно, были заложены в генах. Брались два оди­наковых по росту и весу школьника: одному присваивали клич­ку «Мамай», другого называли «Дмитрием Донским». Вок­­руг них образовывали круг, и под улюлюканье со свистом на­чиналась борьба. И было так жаль, если побеждал «Мамай»: в следующий раз «Дмитрий Донской» уже не назывался «Дон­с­ким». «Мамай» кличку мурзы с себя сбрасывал, превращался в «Донского» и ходил в героях до следующего поражения или по­беды. 

Известие об окончании войны и о победе мы получили, находясь в школе. В деревне отсутствовали телефонная связь и радио. День был солнечный, только прошёл ледоход, начиналось половодье, и большая вода снесла наш мост через речку. Эта тихая речушка весной превращалась в бурный поток и почти регулярно через год-два сносила мост. При разливе воды, в от­сутствие моста, мы переправлялись по уложенным двум бревнам через теснину между двух холмов, ниже мельницы, где осо­бенно страшно бурлила вода, создавая неповторимый шум и волны. 

Так, на следующий год, в первую весну, мы с Геной трёхпалым и его бабушкой возвращались домой, переходя через этот зло­получный мостик. Я перешёл мост благополучно первым. Следующим пошёл Гена и на середине мостка он свалился в бур­лящий поток. Бабушка запричитала на берегу, у Гены над волнами всплыла только задница — руки, ноги, голова находились под водой. Он не подавал признаков жизни, не борясь со стихией. Его стало прибивать к моему берегу. Я, недолго думая, бросился вдоль берега к нему и попавшейся под руку суковатой палкой зацепил его за вздутые штаны, которые держали его на поверхности воды и позволили с помощью подручных средств вытащить на берег. Из этого случая никто не стал делать геро­и­чес­кого события, бабушка не сказала мне даже «спасибо»: сочли обычным явлением, как будто так и должно быть.

Жизнь в деревне становилась всё хуже и хуже. Кончилась соль. Варили, что можно было варить и старались, терпя отвращение, есть пищу без соли. Только когда открылась санная дорога, в сельпо появилась соль и все вздохнули облегчением.

Налоги душили население по-настоящему: население ста­ра­лось все­ми путями скрыть от так называемой инспекции ос­тавшуюся жив­ность — лишнюю овечку, если удастся и те­лё­­ночка (что уда­ва­лось не всем и не всегда). Участники ин­спек­ционной комиссии заглядывали во все помещения хлевов и скру­пулезно заносили в тетрадь находящуюся в них живность. По выявленным ре­зуль­та­там ревизии подсчитывался налог. И не дай Бог скрыть убой скота — привлекали к ответственности, вплоть до уголовной.

За корову налог взимался молоком, но разрешалось заменить его на масло. По крестьянской логике маслом откупиться счи­та­лось относительно легче, поскольку оставался обрат. Его упот­реб­ляли вместо молока (на безрыбье и рак — рыба), но обрат есть обрат — он молоко, конечно же, не заменял. Был обман, ра­в­но­сильный тому, что корове надеть зеленые очки и кормить её соломой вместо сена. Летом мы с Геной трехпалым собранное мас­ло в подвязанной белым платком тарелке уносили в село и сда­вали в маслопром, получая взамен квиток с указанием ко­ли­чес­тва сданного веса масла.

За овец налог брали шерстью, картошка обкладывалась по ква­дра­туре приусадебного участка — обязаны были сдавать ус­та­­нов­ленным весом сухую картошку, по-нынешнему — чипсы. Мы, я и Аня, долгими зимними вечерами мыли картошку от при­лип­шей земли в большом тазу, очищали ее от кожуры (дед ре­ко­мендовал выбирать картошку только крупную) и нарезали тон­кими слоями. Дед эту работу сопровождал наставлениями, что­бы мы были внимательны и старались срезать кожуру как мож­но тоньше и нарезать картошку более тонкими слоями, что позволяло качественнее производить сушку. Уложив приготовленную картошку в большие противни, на ночь ук­ла­дывали её в печь на сушку. Просушив ночь, утром почти вы­сох­шую картошку ссыпали на верхнее ложе (лежанка) печи для окончательного доведения сушки до приемлемого состояния и сдачи сушёной картошки в качестве налога. Мы, дети, имели возможность хрустеть сушеной картошкой, пополняя её запасы в карманах с лежанки печи. После сдачи налога баловство с сушеной картошкой прекращалось, для себя не сушили — счи­та­ли напрасный перевод добра себе в убыток.

Всякая зелень, кроме моркови, редьки, репы, турнепса и лука, на приусадебном участке не водилась — не было нужных семян. Обычно этим товаром промышляли заезжавшие цыгане.

Картошка с приусадебного участка окончательно стала ос­нов­ным спасителем жизни жителей деревни. А вот как быть тем, кто не ел картошку? Я на дух не переносил её запах: только че­рез сорок лет, приобретя картофель под названием «Идеал», один раз в неделю начал на ужин причащаться картошкой в ожи­дании скорейшего окончания картофельного постного дня. Так и прожил всю жизнь без потребления картошки. Какая-то непонятная коллизия. Бабушка прилагала большие усилия, что­бы я полюбил картошку, даже начинала варить её в молоке. Но её старания были безуспешны — я съедал только молочную ко­рку, которая оставалась на поверхности молока в чугунке. 

Copyright © 2022 Вурдов Морисович Николаевич

Лимония