ПУТИ-ДОРОГИ СТРАНЫ «ЛИМОНИИ»

ГЛАВА 12
ЗНАКОМСТВО С «ЫДЖЫД ОТЦОМ» (ДЕДОМ — ОТ­ЦОМ МАМЫ)

Через месяц после нашего приезда мы с дедом Василием Фео­филактовичем пошли пешком в гости в Глотово к родителям ма­мы, которых мы звали «старший отец» (ыджыд ай) и «старшая мать» (ыджыд мам), отметить празднование престольного праздника Ильин день. Глотово расположено на расстоянии пяти вёрст (около семи километров) от нашей деревни. Шли по песчаной грунтовой дороге через лес. На полпути нам встретилась заброшенная (нежилая) деревня Видздзур. Дома стояли без занавесок на окнах, казалось, что люди оставили свои дома временно и вот-вот должны вернуться. 

Мы с дедом сели на крышку картофельной ямы у центрального дома в Видздзуре, попили холодной воды из колодца с журавлём. Вид на Мезень был потрясающий: деревушка занимала верхнюю часть хребта, расположенного с юга на север вдоль реки, поэтому, если смотреть на реку вниз по её течению, получалась под ослепляющим солнечным светом удивительная картина. Мезень текла с правой стороны холма и сливалась с горизонтом в сине-зелёном мареве без каких-либо изгибов или поворотов. Слева, по восточной стороне хребта, спускалось засеянное рожью поле, принадлежащее переселившимся видздзурцам. Внизу за этим полем виднелась изгибающаяся змеёй река Йирва, вдоль которой колосились засеянные ячменем и рожью поля, принадлежащие колхозу Кучмозерья. 

На мой немой вопрос дед ответил, что жителям деревни, по ка­ким-то причинам (причину уже не помню) предложили пе­реселиться по выбору в Слободу (Глотово) или к нам в Слободу Яг (Кучмозерье). Жители предпочли Глотово. Я думаю, что их выбор был сделан чисто из меркантильных соображений: Гло­тово расположено ниже по Мезени, куда легко было сплавиться на лодках с домашним скарбом, а в Кучмозерье нужно до­би­раться по суше, что по тем временам считалось довольно тру­доемким и накладным. 

Пять вёрст с перерывом на приятный отдых мы прошагали незаметно. Уже к полудню были на месте. Познакомившись со всеми, гости стали садиться за праздничный стол. Меня «старший отец» посадил рядом с собой в красном углу, под образами, и, несмотря на протестующие замечания присутствующих, налил для меня водку (белое вино) в стопочный стакан. Прочитав приличествующую в таких случаях молитву, приступили к еде. Под одобрительным взглядом старшего отца выпил одним махом всё содержимое стопки. Водка сильно обожгла горло и пахла отвратительно. Помню, что уверенно поднимался из-за стола, но, не сделав и нескольких шагов, упал без сознания.

1942 год. Ыджыд (старший) отец, дед по матери, Ванеев Ассекрит Васильевич. 1954 год. Ыджыд (старшая) мать, Ванеева Евдокия Ва­силь­евна.

Чувствую, что меня тормошат, что-то стараются втолковать: вокруг меня склонились женщины, большая мать пытается на­поить меня молоком. От выпитого молока меня вырвало и я окон­чательно пришёл в себя. Слышу голос старшего отца: «Детина (мальчик) в дальнейшем будет отвращен от употребления вина». Он оказался прав: всю последующую сознательную жизнь я не переносил запах алкоголя, что предотвратило его осознанное упот­ребление в условиях работы и проживания на Крайнем Се­ве­ре, где основным лекарством от холода (и от всякого недуга) являлся спирт, открыто продаваемый в магазинах и улич­ных ки­осках. В неотапливаемых киосках водка замерзала, спирт оставался единственным предметом, измеряемым мерной посудой при продаже. В будущем к этому запаху присоединился за­пах дыма отработанного бензина.

Мать сердилась на отца за такой жестокий эксперимент, прове­дён­ный над внуком, но впоследствии, видя практические резуль­та­ты, часто вспоминала покойного добрым словом. 

На следующий год дед (по отцу), Василий Феофилактович, подарил мне ружьё двадцать восьмого калибра. Будучи уверен, что отец меня ещё в Ижме научил, как пользоваться ружьём и заряжать патроны, не нашёл нужным проинструктировать. Дей­ствительно, я всегда крутился около отца, когда он готовился к выходу на охоту, заряжая патроны дробью и порохом, но он никогда не позволял мне дотрагиваться до них. 

У соседского мальчика Егора имелось ружьё конца девят­над­ца­того века, заряжаемое с дула. Под курок вставлялся капсюль, от­ли­чающийся от патронного пистона большим размером. Он у своего деда брал малыми дозами порох и дробь, и мы с ним (его отец так же находился на фронте и пропал без вести) устраивали стрель­бы под у леса косогором. Ружьё стреляло недурно, но пороховые газы пробивались через капсульный рог и обжигали ли­цо, что повлияло на наше решение прекратить после пары вы­ла­зок посещение полюбившегося нам стрельбища. Ружьё Егор спрятал и больше им не пользовался. 

Все ребята по примеру взрослых, проверяющих свои ружья по­сле каких-либо проводимых мелких ремонтных работ, устанавливали у себя во дворах на некотором расстоянии мишень и про­бовали ружья на кучность попадания дроби в цель. Обычно, это была доска с отмеченным древесным углём кружочком. Це­ли­лись и стреляли в этот кружочек, а после выстрела по следам дробинок подсчитывали кучность ружья. Ни у кого из мальчи­шек моего возраста не было отцов, все они были призваны в дей­ствующую армию на фронт, поэтому мужчины, способные вы­держивать тяготы военной службы в действующей армии, в де­ревне не значились. 

Из нашего куста, состоящего из шестнадцати дворов, мобилизованных на фронт в период с 1941 по 1942 гг. вернулись с войны толь­ко пять человек: старшина Алексей Вурдов, матрос Андрей Вурдов, Михаил Федорович Вурдов, принявший участие в Сталинградской битве, и искалеченные до крайности Вурдов Алек­сей Степанович и Доронин Василий Софронович. Во всех шестнадцати дворах фамилии были идентичны — Вур­довы и один В.С.Доронин, а дальше вниз располагались Пав­ловы, Вур­довы, Доронины, Обрезковы и Мосеевы. 

Старшина прошагал до Берлина, вся грудь в орденах и медалях, имел множество фотографий, снятых около немецких памятников. Матрос прослужил на Северном флоте. Его послужной список был беднее, но зато он привёз баян. В день приезда веселил от души вдовушек — они за всю войну не слышали игру на гармошках, под баян отдавались танцам и пляскам с мощной бесшабашностью и изящной грацией. Так они разгружались от глухой давящей тоски и желаний. Алексей через десять лет за­вершил бренную жизнь суицидом: застрелился из ружья, а мат­роса застрелил из ружья соседский мальчик послевоенного ро­ждения (сын, выдержавшего Сталинградскую осаду), который одновременно поджёг его дом. Так, на месте дома осталось пепелище, покрытое бурьяном. 

Теперь и у меня имелось ружьё, и надо было срочно по­хвастаться. Нас, одногодок этого куста, было пять мальчишек, ос­тальные бы­ли возрастом побольше или поменьше, с ними мы старались мень­ше общаться. Как было не похвастаться ружьём? Собрались у меня в доме. Я, как заправский владелец ружья, стал при них его заряжать. Вставил в патронник заряженный патрон, но что-то препятствовало, и ствол ружья не вставал на место. Остальные ребята считали себя «знатоками» и каждый старался уложить ствол на место, но ружьё их не слушалось. Некоторые при этом заглядывали в дуло ствола, тёмный ствол не позволял что-либо ви­деть. Я начал проявлять нетерпение: «Да что это такое? Дед при мне заряжал, всё было у него в порядке». Отобрал ружьё у зна­тока, проверил ещё раз патрон — он входил в ствол легко и бес­препятственно. Недолго думая, я с ружьём наклонился и ле­гонько, а может и крепко, стукнул ложем об пол. Ствол сел на место и тут же ударил гром: из ствола выбросило пламя и дым. Ружьё оглушительно выстрелило, комната заполнилась по­роховым дымом и гарью. 

Мы осмотрелись — все были живы-здоровы, но испуганы от мыс­ли, что если узнают взрослые, то мне не видать ружья, как своих ушей. Открыв окно и двери настежь, мы сняли с себя рубашки и стали ими выгонять дым из дома. А когда избавились, наконец-то, от дыма и запаха, ребята отправились на реку купаться. 

Оставшись один и немного успокоившись, я пришёл в себя, ос­мотрел окна. Окон в комнате было пять и все были целёхоньки. Все занавески висели на своих местах, не рваные. Куда же по­пала дробь? Не могла же она испариться? Так, промучившись некоторое время в поисках следов от дроби, сел на лавку и груст­но задумался. Посидел недолго и, не обнаружив следов от выстрела, побежал догонять ребят. Вернулся к полднику. Мать у печи занималась подготовкой еды. В этот момент, стоя у вход­ной двери, я увидел, что прямо напротив меня верхний косяк первого окна справа имеет рассечённые следы от дроби. Мать позвала сесть за стол. Значит, она не видела и ничего о происшедшем не знает. 

На следующий день я, как мог, щепочки, выбитые дробью, при­ла­дил к косяку и ещё некоторое время жил в ожидании, что, воз­можно, кто-либо заметит повреждения косяка. Но никто ни­чего не обнаружил и об этом случае я быстро забыл. Причина же была банальная: боёк имел паз чуть больше размером, что поз­воляло бойку при расположении дула ниже ложа выходить на­ружу, заклинивая патрон и препятствуя стволу ложиться в гнездо. Так мое первое самостоятельное общение с ружьём про­де­монстрировало, до чего легкомысленно порой обращаются взрос­лые с охотничьим оружием. Были случаи получения травм детьми, но уроков не извлекали. Всё быстро забывалось и повторялось, где со счастливым концом, где печально. 

Большинство старших школьников старались ходить в лес скрыт­но (помогала и зима — поздно светало и рано темнело) — за битую дичь привлекали к штрафным санкциям. 

Семнадцатилетних школьников забирали на фронт, тех же, кто бросал школу раньше, по организованному набору увозили в ФЗО (фабрично-заводское обучение от шести месяцев и выше) с последующим выходом на работу в шахты добывать уголь в Молотовской области (ныне Пермский край). Оттуда иногда приходили извещения о смерти из-за полученных травм в шахтах. Увозили по организованному набору насильно: вы­бор был невелик: или в ФЗО, или в лагерь (тюрьму), что бы­ло поч­ти равносильно, но всё же предпочтение отдавали ор­га­ни­зо­ванному набору.

Copyright © 2022 Вурдов Морисович Николаевич

Лимония