ПУТИ-ДОРОГИ СТРАНЫ «ЛИМОНИИ»

ГЛАВА 10
ЖИЗНЬ В ДЕРЕВНЕ

Возвращаюсь к нашему дальнейшему продвижению по реке Йирва в 1942 году. По реке Йирва плыть стало легче — плыли по течению реки. Приплыли на место назначения в деревню со звучным названием Кучмозерье, по-коми — Слобода Яг, в пол­день. Солнце стояло в зените, кругом зелень от кустарников, вдали синели леса на окружающих деревню холмах. Сама деревня располагалась в низине.

Нас ждали. Организовали лошадь с телегой, в деревне ее называ­ли тарантасом. Поклажу погрузили на тарантас, меня кто-то из встречающих подсадил на спину лошади и велел управлять ею. Понятия не имел, как с этим делом справиться, но чтобы не уронить своё достоинство, не стал спрашивать подсказки. Лошадь сама справилась с ролью, она шла по следам впереди идущего человека и довела нас до дома. У дома на берегу речушки Кущёль нас ждала крепко натопленная баня. В доме у пе­чи стоял подготовленный к розжигу большой белый самовар с металлической трубой, вставленной в круглый дымоход.

Дед меня с собой в баню мыться не взял, мотивируя, что внуку пребывание с ним в бане не принесет полного надлежащего мы­тья. Я же в баню и сам упорно отказывался идти, пока не позва­ли мыться вместе со мной соседского мальчика Геню. Меня с Ге­ней (у него от рождения на обеих кистях рук было только по три пальца) повела бабушка Прасковья. Уложив нас с Геней на об­щей лежанке, предложила полежать в тепле. Подкинув на каменку горячей воды, в клубах пара велела повернуться вниз животиками, начала нас распаривать горячим веником. Обработав на­ши спины и ноги, разрешила повернуться на лежанку спинами. Тут она начала легонько веником похлопывать по животам, бёдрам, увеличивая силу удара до терпимости. Дойдя до наших муж­ских достойничков, начала читать на распев, как молитву, слова, чтобы наши с Геней причиндалы выросли большими, как лес­ные лоси и стали широкими, как речные рыбы. Мы, от такой рас­правы потеряв способность сопротивляться, отдались всецело экзекуции.

Завершив над нами такое непозволительное действие, бабушка Прасковья велела намылить головы мылом, смыть пену, намылить тело еще раз и отправила купаться в протекающую рядом под баней речушку под названием Кущёль: «Только не задерживайтесь, вода в речушке ледяная, пару раз нырните, переоденьтесь, чтобы не простыть и бегом домой». С таким напутствием мы прошли крещение в речной воде, будучи не крещенными батюшкой, арестованным и расстрелянным по приговору тройки за несколько месяцев до моего рождения. Холодная вода лесной речушки взбодрила нас до кончиков волос на головах.

Управлять лошадьми я научился быстро. Колхоз «Красный па­харь» готовил по разнарядке лошадей к отправке на фронт, и мы с соседскими одногодками ежедневно «паслись» у конюшни. К от­правке были подготовлены молодые лошади — двух-трёхлетки. Их пастись уже не выводили, кормили свежим сеном и выводили гур­том на водопой к расположенной рядом и оставленной без при­смотра (брошенной за ненадобностью) мельнице. 

В один из последних дней, перед отправкой лошадей на фронт, мы, как всегда, крутились у конюшни в ожидании испытать счастье — покататься на лошадях при организации водопоя. Мне досталась молодая лошадь, еще мало объезженная, которая, по­чуяв свободу и опьянев от свежего воздуха, понесла меня в сто­рону реки, обгоняя табун. Внезапно, увидев возвышающийся тём­ный пень, она резко изменила направление, бросившись в сторону, и скинула меня со спины. Я сорвался вниз головой и, видимо, на некоторое время потеряв сознание, обнаружил себя лежащим с ушибленной и расцарапанной спиной у основания обугленного пня. Меня охватил ужас, когда я, немного придя в себя, заметил на горизонте мать, идущую в моём направлении с веткой ивы в руках. Она сама была в ужасе, увидев меня ле­жа­щим у пня — была уверена, что я получил серьёзную травму. Ви­дя такое дело, я мигом вскочил на ноги и помчался в сторону ле­са, опоясывающего мельницу с трёх сторон. Мать кричала вслед, что задаст мне «перца», как только я приду домой, но все обошлось благополучно. Порка не состоялась. 

Старые лошади назывались именами бывших хозяев: лошадь Луки, конь Феди кривого, мерин Як Степа, а вот лошадей деда уже не сохранилось — лошадиная жизнь короткая... 

Колхозники по старой привычке (колхоз был создан доброволь­но-насильственно лет семь назад) работали с раннего утра до позд­него вечера, а летом — от зари до зари. Чувство личной ответственности ещё не было извращено социализмом. По­го­лов­ной пьянки крестьян, которая окончательно закрепилась при развитом социализме, не было и в помине. За два месяца я не ви­дел ни одного выпившего или праздношатающегося жителя: де­ревня днем замирала, оставались только немощные старики, ста­рушки и дети. 

Распорядок дня в доме был такой: садились за стол четыре раза — завтрак, обед, полдник и ужин. Прежде чем сесть за стол, дед с бабой читали молитву, а мы, построившись по ранжиру, стояли вдоль стола в порядке, который никогда не нару­шал­ся. Первым, ближе к образу (икона с ликом Божьим), становился дед, затем бабушка, за ней мать, за матерью стоял я, за мной тётя Аня (старше меня на два года, но меньше ростом). Ше­ренгу замыкала двухлетняя Лия. По прочтении молитвы и произ­несения слова «Аминь», означавшего окончание молитвы, за стол садился дед Василий Феофилактович. И только после все­го этого ритуала разрешалось остальным членам семьи, соблюдая определенный порядок, без толкотни садиться за обеденный стол: мое место находилось справа от деда, который садился под образами в красном углу, слева от него садилась бабушка, затем мать и остальные члены семьи по ранжиру. Первым брал в руку ложку дед, что являлось разрешающим сиг­налом остальным членам семьи взять ложки в руки. Дед ломал кусок хлеба и пробовал суп из большой суповой тарелки (на пер­вое могли быть и щи, и борщ, и суп, и уха), поставленной по­середине стола, и только после того, как он крякнет от удовольствия, разрешалось остальным приступать к трапезе. 

Дед всегда с почтением относился к хлебу: при нарезке хлеба (по­чему-то резать хлеб дозволялось только ему) ни одна крошка со стола не выбрасывалась, он их сметал со стола в ладошку и от­правлял в рот, приговаривая, что хлеб — это Божий дар и от­носиться к нему необходимо уважительно. 

Не зная этих правил, на первом обеде я первым (не прошёл соответствующего инструктажа по правилам поведения за столом во время еды, а может, пропустил по своей невнимательности) с нетерпением схватил предназначенную мне ложку и, не успев под­нести ее ко рту, получил от деда увесистый щелчок ложкой по лбу: «За что!? Что такое я сделал, дед!», — воскликнул я от воз­мущения и негодования со слезами на глазах.

— Не возмущайся, внучек, — всех опередила баба Прас­ковья, — та­ков порядок: первую ложку пробует всегда старший в семье. Не обижайся на деда, он любя приложился к твоему лбу, и не так уж и больно, как кажется — впредь будешь умней. 

Мать никак не отреагировала, не сказала ни слова, хотя мне бы­ло обидно до слёз.

Дом был разделен на две половины: в одной половине жили зи­мой, она была на восточной стороне и считалась более приспособленной к зимним условиям, в другой, что на западной стороне, жили летом — там солнце гуляло от рассвета до заката. Посередине между половинами был расположен широкий ко­ри­дор, состоявший из двух частей, ведущий на сеновал. В одной по­ло­вине коридора, примыкающей к сеновалу, была установлена руч­ная мельница, состоявшая из двух круглых плоских камней диаметром около сорока сантиметров. На этой мельнице мы с Аней мололи зерно. Это была наша с ней «почётная» обязанность. Од­ному крутить жернова было довольно сложно и тяжело, но вдвоём мы справлялись относительно легко. Вращая камень, я во всю силу орал песни: меня, не обладавшего музыкальным слухом, можно было терпеть только под этот скрипучий звук мельничного жернова. У стены напротив мельницы вела лест­ница вверх на чердак — не до конца обустроенное помещение, где хранились строительно-плотницкие инструменты деда. 

Сеновал находился под одной крышей с жилой половиной дома, под сеновалом были обустроены хлева: сквозное помещение с двумя большими двустворчатыми дверями с обеих сторон пред­наз­началось для лошадей, а три боковых помещения — для ко­ров и овец. До образования колхоза дед держал двух коров, двух лошадей и до десятка овец. Сено подавалось скотине в ус­тановленные над помещениями хлевов прямоугольные от­вер­стия на полу сеновала. На сеновал сено завозили на санях, не распрягая лошадь, опрокидывали воз сена вместе с санями, ло­шадь стояла спокойно и ждала конца операции. Чудеса, да и только

Чуть в сторонке от сеновала на вертикальных столбах высотой около полуметра стоял амбар, в котором имелись сусеки для разных сортов зерна: ячменя, ржи, овса и один сусек для молотой муки. К концу сеновала примыкал холодильник в виде вырытой ямы глубиной около 1,5 метров, облицованной деревянными брёвнами. Яму весной наполняли уплотнённым апрельским снегом. Этот снег в холодильной яме держался до наступления холодов. В этом своеобразном холодильнике скоропортящиеся продукты сохранялись с весны до наступления зим­них низких температур. 

В летнее время ребятишки, находясь во дворе и на улице, пред­по­читали бегать босиком (в Ижме босяков летом не видел — все были в обуви). К вечеру ноги покрывались до щиколоток липкой глиной, и мне приходилось идти под баню, чтобы  в речке смыть с ног прилипшую земляную грязь. И только пос­ле подобной процедуры я допускался в постель. Если по не­бреж­ности пару дней профилактическую процедуру мытья ног не проводил, то кожа на ногах (не на подошве) покрывалась тре­щинами и начинала зудеть и чесаться неимоверно. Хочешь не хочешь, а природа заставляла соблюдать правила гигиены ног. Как другие, не знаю, но мое увлечение ходьбой босиком в начале приводило к мелким травмам — порезам и ссадинам, по­этому требовалось уделять больше внимания тому, куда и как наступать ногами.

Коммунистические праздничные дни считались выходными, но в деревне они не отмечались, шла ежедневная будничная работа. Отмечались с большой помпой несколько религиозных празд­ни­ков. К ним готовились заранее: ставили солод (юм), варили пиво (сур) в больших деревянных чанах с помощью нагретых докрасна камней. Камни калили в печи, затем их вытаскивали с помощью деревянных лопат и опускали в заполненный рас­твором деревянный ушат (чан). Раствор кипел, выбрасывая клубы пара. 

Попробовал первый выход солода. В последующем всегда ожидал его выход, чтобы успеть попробовать пока он тёплый. Он имел тёмно-коричневый цвет, похожий на патоку, но был слаще. Особенно вкусно было есть густой молочный кисель, приправ­ленный солодом. 

Весь предпраздничный день и утро следующего дня пекли хлеб, пироги, шаньги с картофельным пюре, шаньги из муки крупного помола, мясо в разных вариациях, супы, рыбники из белой ры­бы и сёмги. Через год, в 1943 году, все это, как по мановению волшебной палочки, исчезло по причине отсутствия продуктов и денег: претворялся в жизнь лозунг «все для фронта — все для победы». Колхоз всё выращенное подчистую отправлял для фрон­та. Такое было суровое время.

Склады зерна располагались в часовне и складском помещении, на­ходившемся рядом с церковью. Но они стояли пустыми, без зерна и овощей, выращиваемых колхозом — все, собранное под метелку, сдавалось фронту. Труд крестьян оценивался палочками трудодней, при помощи которых колхоз начислял им оплату натур­продуктами. Однако вскоре, из-за их отсутствия (все отправлялось на фронт), обеспечение колхозников выращенными ими сельхозпродуктами прекратилось, многие стали сеять в своём огороде и ячмень. 

Пирог с сёмгой считался деликатесом и предназначался особо близ­ким родственникам, приезжавшим из соседних деревень на празднование престольного праздника. Таким же образом потчевали наших в соседних деревнях в дни их престольных праздников. Хмельным являлось пиво (сур), которое пили полными стаканами: на следующий день некоторые, излишне принявшие на грудь, просили опохмелиться, жалуясь, что трещит голова. 

В эту осень, в октябре 1942 года, дед попросил у бригадира лошадь с санями. Земля уже была занесена снегом, и мы с дедом, одевшись потеплее, в первый и последний раз на моей памяти получили из колхозных складов сельхозпродукцию по итогам работы за прошедший год. Теплая одежда нам пригодилась — установившаяся очередь за получением сельхозпродукции двигалась медленно. Церковь и подсобное помещение, расположенные на вершине холма, продувались ветром даже при малейшем его дуновении. 

Кладовщик нам выдал три мешка ячменя, три мешка ржи и ме­шок капусты. Капуста была мелкая, кочанчики ещё только начали образовываться. Дед их из мешка высыпал на площадке перед лестницей, ведущей на чердак, и прикрыл мешковиной. Перед новым годом решили использовать капусту, но она окон­чательно и бесповоротно замерзла и сгнила. Дед в это время уже отсутствовал, он находился в своей охотничьей избушке, промышляя зверя и птицу. В дальнейшем, после сдачи го­су­дар­ственных поставок, в колхозных амбарах оставались только цер­ковные крысы. 

После этого года начался настоящий голод, не отпускавший де­ревню до Хрущёвского введения денежной оплаты труда и разрешения выдачи паспортов колхозникам, хотя это уже кардиналь­но не улучшило положение дел в деревне. 

Некоторые солдаты, прибывающие домой по окончании войны, из окопного похмельного синдрома выйти уже не были в сос­то­янии. Редко кто воздерживался от употребления алкоголя (ва­рили самогон из картошки), пьянка стала потребностью, пере­шедшей по наследству следующим поколениям, и способствова­ла дальнейшей деградации деревни. В питье народ находил от­ду­шину от тяжелой, опостылевшей, голодной, беспросветной жизни. Такое сложившееся состояние дел явилось одной из глав­ных причин уничтожения деревни. 

Некоторым из тех, кто ушёл на финскую, отвоевал с немцами, приш­лось прослужить ещё несколько лет. Так пришел домой, де­мобилизовавшись, Петыр Вань. Его мать на радостях ис­то­пи­ла баню и начала собирать сыну банные принадлежности. То­ро­пясь, забыла положить мыло. Петыр Вань всем показывал, что за долгие семь лет службы во время двух войн окончательно за­был родной язык, старался говорить со знакомыми только по-русски, хотя ударения вставлял вкривь и вкось. Не найдя в ко­шёлке с чистым бельем мыла, поинтересовался: 

— Мыло, мам, имеется?

— Что это будет, сынок? — на коми языке переспросила мать. 

— Да е...на мать, майт oг! (по-коми «мыло»). Не знаешь, что ли? — почему-то рассердившись, вышел из себя Петыр Вань, мгно­венно найдя нужное слово на коми языке. 

— Сейчас, сейчас, — засуетилась мать, доставая с навеса мыло.

С тех пор Петыр Вань начал свободно говорить на родном языке, словно и не было страшных военных семи лет отсутствия. 

Copyright © 2022 Вурдов Морисович Николаевич

Лимония