ПУТИ-ДОРОГИ СТРАНЫ «ЛИМОНИИ»

ГЛАВА 6
СТАНЦИЯ МИКУНЬ — ПОВОРОТНЫЙ ПУНКТ ПРОДОЛЖЕНИЯ ЖИЗНИ

По прибытии на станцию Микунь Саша уговорил меня сделать остановку. 

— Ты знаешь, здесь есть железнодорожное училище. В нём наши ребята с Летки учатся. Давай, заночуем у них. Отсюда до Шежама каких-то двадцать километров, завтра их без проблем пройдешь. 

Немного подумав, я дал согласие, которое привело к непредсказуемым последствиям и дало направление на всю мою последующую жизнь. 

Мы пришли на территорию училища. По правую сторону нашего пути располагались зоны, слева — двухэтажные деревянные жи­лые дома. Улица, по которой мы шли, была вымощена дере­вян­­­ными брусками. Асфальт, как таковой, даже не мыслился, ос­тальные улицы имели грунтовое покрытие, которое после дож­дей превращалось в непролазную грязь. По обеим сторо­нам дороги на некоторой высоте над землёй возвышались деревянные мостовые. Как и в Ухте, навстречу попалась колонна за­клю­чённых, сопровождаемая солдатами с автоматами, при ви­де ко­торых мое настроение снова упало «ниже плинтуса».

Училище размещалось в двух деревянных двухэтажных корпусах и одноэтажном доме барачного типа. В одном корпусе располагались учебные классы, в другом — спальные помещения. В учи­лище мы не нашли Сашиных друзей, поскольку все учащиеся находились в отпусках. Однако застали ребят из Ижемского ФЗО, которые проходили производственную практику и были за­няты текущим ремонтом помещений училища. Они великодуш­но согласились оставить нас на ночь в своей спаль­не на вт­ором этаже. Остаток дня мы провели, осматривая дос­топримечательности посёлка Микунь, будущего единственно­го го­рода в Усть-Вымском районе. 

Для нас неразрешимой проблемой было наличие такого ог­ром­ного количества людей за колючей проволокой. Кто они? Нам отвечали: «Власовцы и воры». Под «власовцами» под­ра­зумевались бывшие в плену у немцев наши солдаты. Они в нашем представлении были предателями Родины и снис­хож­де­ния не вызывали, только брезгливость (к сожалению, я тогда еще не был достаточно подготовлен, чтобы объективно ана­ли­зировать события). 

Ребята нам постелили матрасы на полу в комнате, где кроме нас двоих спали еще человек десять практикантов-фезеушников. Утром, когда мы проснулись, я обнаружил, что моя сумка пус­та, а пара белья и белая рубашка украдены. Вместе с ними про­пали сто моих рублей, на которые я мог бы запастись хлебом для преодоления ста пятидесяти километрового почтового тра­кта от Микуни до Кослана. Как говорится, пришла беда — от­во­ряй ворота. 

— Как быть? Куда податься? Что делать? — мысли, которые не давали покоя, а тут еще появились и предательские слёзы на гла­зах. Оригинальное решение предложил мой напарник Пер­ми­нов. Он был на версту практичнее меня — сказывалась раз­ни­ца в возрасте. 

— Пойдем, устроимся здесь в училище. Я слышал, у них идет приём учащихся.

— Но у них начало занятий в первых числах сентября. Кроме то­го, где и как мы будем жить эти двадцать дней?

— Не дрейф! Бог не выдаст, свинья не съест. Попытка — не пыт­ка. У тебя есть другой вариант? Думаю, что нет. Так примем самое правильное решение. Сходим в дирекцию, канцелярия в соседнем доме в учебном корпусе. Я уже всё разузнал. Дер­жись меня, со мной не пропадешь.

Господи, когда и где он всё это разузнал? Вроде всё время на­ходились вместе. Ну и шмыга! — с восхищением смотрел я на сво­его новоявленного друга.

В канцелярии за пишущей машинкой сидела девушка-секретарь. Мы хором спросили её: 

— Заявления принимаете? 

— Да, принимаем, — указав на соседний стол, ответила она: — Вот вам на столе бумага, садитесь и пишите заявление на имя директора училища.

— А как его звать? — поинтересовался я.

— Пичугин Федор Романович. 

Мы с радостью, что наконец-то встретили понимание, тут же, «не отходя от кассы», написали заявления требуемой формы и от­дали ей. Секретарь спросила наши документы. Перелистав мои документы, сразу же вернула мне: 

— Тебе еще нет шестнадцати лет. Принять не можем. Пер­ми­нова при­мут, он имеет паспорт.

От пережитого и от обиды у меня закружилась голова. Второй раз за этот день на глазах появились предательские слёзы. В этот момент хромая на одну ногу из кабинета директора вышел мужчина ниже среднего роста. 

— Что здесь происходит? Что за шум? — спросил он, оценивающе посмотрев на нас.

— Вот, пришли молодые люди, подали заявления на приём, — ми­ло улыбаясь, проворковала девушка, — Только одному еще нет шестнадцати лет.

— Дай, посмотрю.

 Он внимательно осмотрел мои бумаги и спросил:

— Ты, Вурдов, жил в Ижме? 

— Да, мы в Ижме жили до июня 1942 года.

— Кем работал отец и где он?

— Судьёй. В 1943 году погиб под Воронежем.

— Оформи их. Значит, у вас обоих в карманах пусто? За­ня­тия у нас начинаются с первого сентября. Мы вас на двадцать дней офор­мим разнорабочими, поставим на довольствие в столовую с сегодняшнего дня. Наверное, еще не завтракали?

Мы в знак согласия в ответ дружно закивали головами.

Это был, по словам секретарши, замполит училища по фамилии Один­цов, временно исполнявший обязанности директора (Пи­чу­гин находился в отпуске).

Мы с Перминовым испытывали «глубокое удовлетворение», как впо­следствии любил говорить один из генеральных секретарей Страны советов. Наше истерично-лихорадочное состояние прош­ло и мы, наконец-то, спокойно вздохнули. С большим ап­пе­титом пообедали в столовой. Это была поселковая рабочая сто­ловая, но три раза в день она обслуживала учащихся училища, а в данный момент — практикантов с Ижемского ФЗО. В та­рел­ке с супом плавал солидный по размерам лавровый лист. Я был приучен с раннего детства к тому, что всё, что плавает в супе, съедобно, поэтому с остервенением жевал твёрдый, жёсткий лист лавра, пока Саша не остановил меня, сказав, что лист кладут в суп, как приправу, для вкуса и что он не съедобен. 

Поселили нас в отдельной комнате, как принятых в училище, но по­че­му-то за­были обеспечить постельным бельём: спа­ли на мат­ра­­сах без простынь, укрывшись лёгкими покрывала­ми. Дверь в комнате закрывалась на ключ.

За двадцать дней работы мы ни разу не были в бане. Непонятно, почему у нас не завелись вши. Они, видимо, понимали, что на нас не разжиреешь. Хотя, думаю, что, покрывшись мощной из­вест­ковой пылью, мы были настолько дезинфицированы, что лю­бые насекомые избегали близкого общения с нами. Одежду мы с себя не снимали, и так и спали на не очень опрятных матра­сах. Работали полный рабочий день — с 8 часов утра до 17 ве­чера, с перерывом на обед с 12 до 13 часов. Кормили нас 3 ра­за в день: завтрак, обед и ужин. Еда была сытная, вкусная, мне нравилась — съедали всё без остатка.

То, что мы по улицам ходили в замызганной одежде, никого не удивляло — рабочих на предприятиях не обеспечивали душевы­ми, они так же, как и мы, ходили по улицам в загрязнённой про­из­водственными отходами одежде. Местные отличались от нас тем, что они всё же приводили себя в порядок дома: умыва­лись, ходили в баню.

Первую неделю мы прибивали дранки на стенах по разрушенной практикантами старой штукатурке — работа лёгкая, но пыльная: пыль от остатков старой штукатурки оседала на нас толстым слоем. Пока не наловчились, молотком часто попадали по паль­цам. Мои отцовские суконные парадные галифе и сшитый де­ре­венской портнихой из премиального материала пиджак приоб­ре­ли замызганный, непрезентабельный вид — известь и штукатур­ная пыль (строительный мусор), пропитавшие одежду до основания, изменили ее цвет до неузнаваемости. А мои чер­ные полуботинки стали похожи на истоптанные тапки без задников. 

После нас «фезеушники» штукатурили стены цементным раство­ром. Как только штукатурные работы завершились, нас при­кре­пили к слесарю-электрику, ссыльному эстонцу Озосу, не имев­шему права выезда за пределы республики. Эстонец был ры­жий, лицо и руки усеяны крупными веснушками. Здоровый ши­рококостный чухонец. По-русски он говорил плохо — мы доволь­но часто его не понимали. Тогда чертыхаясь и по-русски (ма­том он крыл на чистейшем лагерном жаргоне), и на эстонском, показывал на руках, как надо свивать электропровода. Мы стали его подсобными рабочими, помогая проводить электро­мон­тажные работы по освещению. Он безудержно хвастался тем, что слово «вый» и по-эстонски и по-коми означает «масло». При этом, напыжившись и раздувая ноздри, пригова­ри­вал: «Мы — старшие братья Коми, это ваши предки затерялись в лесах, переиначили язык, но ещё не успели потерять корни». Так мы узнали с его слов, что мы относимся к финно-угорской языковой группе.

Нам было довольно интересно быть младшими братьями у стар­шего брата, дальнего родственника, рыжего эстонца. С Пер­­ми­новым дразнили его, переходя на ломаный русский язык с эс­тон­ским акцентом, что было плёвым делом для нас, нерусскоязыч­ных аборигенов. К началу сентября наши работы прекрати­лись, «фезеушники» уехали на станцию Ижма готовиться к выпус­ку и получать направления на работу.

Меня все эти дни не покидала мысль, почему Одинцов поступил таким образом, а не иначе? Почему, зная, что через два го­да мне не исполнится еще и семнадцати лет, принял меня в учи­лище, когда при распределении на производство выпускник дол­жен иметь за плечами восемнадцать лет? Так, не придя к правильному выводу, я прекратил загружать себя неразрешимы­ми загадками. Лишь многие годы спустя пришел к выводу, что этот Одинцов есть тот самый судья, который в июне 1942 года, при­нимая в селе Ижма от моего отца судейские дела, принял в при­дачу и отцовское ружьё — двустволку.

Copyright © 2022 Вурдов Морисович Николаевич

Лимония