ПУТИ-ДОРОГИ СТРАНЫ «ЛИМОНИИ»

ГЛАВА 8
К ДЕДУШКЕ НА УДОРУ

Вместе с группой мобилизованных мы — это отец, мать на сносях, я и двухлетняя сестра — плыли вверх по реке Ижма на красивом белом пароходе с большими колёсами по бокам. Этот пароход, в своё время приобретённый богатым местным купцом в Америке для использования на реке Печоре и её притоках, был реквизирован Советской властью. Отец нас отправлял на Удо­ру, на свою малую родину к деду. Мы плыли вместе до стан­ции Ижма, ныне станция Сосногорск с одноименным назва­ни­ем города. На одном из перекатов реки наш пароход сел на мель. Мужики с длинными шестами в руках по команде капита­на долго раскачивали пароход, прежде чем его удалось с тру­дом снять с порожистой мели. 

Пароход сопровождали стаи чаек. У некоторых мобилизованных, как ни странно, нашлись прихваченные с собой охотничьи ружья, что позволило им открыть стрельбу по чайкам. Во время выстрела загадывали: кто попадёт в птицу, тот не вернётся с фрон­та, погибнет. Убили только одну птицу. Всю мою последующую жизнь меня беспокоила мысль, что вернулся с войны именно этот, попавший в птицу, а остальные сложили свои буйные головы на поле брани. К сожалению, военные действия велись не согласно сталинской диспозиции ведения войны «не числом, а уменьем», а с точностью до наоборот. По нынешней информации, в первый год войны солдат мог продержаться во фронтовых условиях в среднем не более трёх месяцев. Много погибло солдат, и среди них — мой отец.

На станции Ижма по железнодорожным путям сновали шумные невиданные паровозы, испускавшие клубы дыма в значительно боль­ших объёмах, чем наш пароход. Едкий влажный паровозный дым накрывал нас, сидящих в ожидании посадки. Подали под посадку несколько грузовых крытых вагонов с одним пасса­жирским вагоном. Нас отделили от отца: его посадили в грузовые вагоны вместе с призывниками, а нас с мамой разместили в пассажирском вагоне в отсеке рядом с купе проводника. Пред­последний раз я видел отца после посадки в вагон, когда он заходил с нами попрощаться.

1941 год. Месяц май. Слева направо: отец, Николай Ва­сильевич, дер­жит на коленях сына, то бишь меня (мне шес­той год), стриженного под Котовского; мать, Вурдова Мария Ассекритовна, держит на коленях дочь Лию, ко­то­рой скоро исполнится 2 годика.

Отец был мужик очень серьёзный, думающий и наверняка уже понимал, отправляя нас в «тьмутаракань», что война принимает затяжной характер. Возможно, его семье в составе жены и де­тей будет легче перенести тяготы войны, находясь у его отца, Ва­си­лия Фефилактовича, профессионального охотника и рыболова. В этом он не ошибся.

На станции Княжпогост мы высадились. По пути следования (от Ижмы до Княжпогоста) отец у нас не появлялся. Видимо, его не отпускали от группы призывников. А на станции Княжпогост отец к нам пришел попрощаться окончательно и, как оказалось, на­всегда. Больше мы его уже никогда не видели.

В Княжпогосте тут же к нам подошли дедушка с девочкой Аней. Они тепло и радостно встретили нас. Дедушка и девочка не отхо­дили от папы, они не виделись пять лет. Девочка, дочь де­да, сес­тра отца, была со мной одного роста, но при этом на три го­да старше меня. Они вдвоём приплыли на своей лодке, и отсю­да все мы должны были возвращаться в деревню Кучмозерье: вверх по течению рек Вымь и Ёлва — сто пятьдесят километров, ещё волоком между реками Ёлва и Йирва — двенадцать километров, и, наконец, вниз по реке Йирва — пятьдесят километров. Всего 212 километров. Они прошли это в обратном порядке, по течению им досталось плыть сто пятьдесят километров, где на по­рожней лодке достаточно было усилие одного гребца. 

Мне до сих пор непонятно, из каких соображений дед взял с собой слабую девочку в путь, зная, что невестка на девятом ме­сяце беременности, и дочь оказать какую-либо помощь в гребле против течения реки будет не в состоянии. Но при более глу­боком рассмотрении вроде бы стало понятно: война длится уже вто­рой год и конца и края не видать, у деда свободных рук нет, меньшого сына уже забрали в действующую армию. Ес­ли ба­бушку с собой прихватить — так дома на ней и корова, и хо­зяйство, и к тому же она числится колхозником в рядах слав­но­го колхоза «Красный пахарь».

Папа сел в вагон, поезд тронулся, и он ушел в небытие. Мы толь­ко лишь получили несколько писем — фронтовых треугольников. Помню, в одном из них, из сборного пункта в Кировской области, просил маму (наивный) по указанному адресу выслать не­много хлебных сухарей. Мама с бабушкой сушили сухари и скла­дывали в полотняный мешочек, организовав его отправку почтой.

Через полгода, в январе 1943 года, раненного отца погрузили в са­нитарный эшелон в Воронеже и отправили в госпиталь, но эше­лон подвергся бомбардировке в пути следования и на место назначения не прибыл. Такую справку, по словам матери, выда­ли органы, занимающиеся поиском без вести пропавших для на­значения пособий. Периодические поиски, продолжающиеся до настоящего времени по разным инстанциям, положительных результатов не дали — так солдат и пропал бесследно, как дым, как утренний туман.

Утром следующего дня мы пустились в путь на лодке: на нос лод­ки грести на вёслах села мать, мы втроём — я, сестра Лия и Аня (Лия была между нами) — заняли места посередине лодки, а дед сидел на корме и рулил, как капитан. Вдоль лодки, по обе­им сторонам от нас, разместили домашний скарб. 

При проходе через порожистые места я не мог сдержать желания опу­стить руку в воду и получал периодически шестом по рукам от мамы. Каждый раз, когда я опускал руку, мама ощущала сопротивление, создаваемое моей рукой, и сразу пресекала мое желание испытать наслаждение от напора, создаваемого течением воды. Порожистые места — это мелководье с каменистым дном, где резко увеличивалась скорость потока речной воды. Здесь невозможно пройти на вёслах: вода бурлила, пенилась и с шумом неслась к нам навстречу. От шума воды я глох и не слышал, что кри­чала Аня, сидя рядом с Лией. После прохождения порога ре­ка становилась вновь спокойной, мать с дедом клали шесты вдоль боков лодки и переходили на вёсла. 

Таёжная река текла посреди дремучих девственных лесов, нетро­ну­тых цивилизацией. Иногда выпрыгивала крупная рыба и с шу­мом падала на поверхность, образуя кругообразные волны. Щуки, бросаясь от нашего шума с мелководья в глубину, оста­вляли след, напоминающий ход проплывающей на глубине под­водной лодки. На некоторых местах, не останавливая лодку, дед кидал блесну, привязанную на конец бечевы, а другой конец бе­чевы держал во рту и выуживал довольно крупных щук весом до килограмма и выше. А когда однажды я подумал, что щука уже неживая, и решился погладить её руками, она прокусила мне палец. Боль была жуткая. 

На обед останавливались на отлогих песчаных отмелях. Варили на костре густую уху из свежей рыбы, кипятили воду для чая. Дед вытаскивал из лодки доску, которую использовали в качестве сиденья, раскладывал на ней хлеб, ложки, миски и, прочитав молитву, приглашал к столу усопших родных. Закончив молитву словом «Аминь», позволял нам, изголодавшимся, приступить к трапезе. Мать разливала уху с кусками рыбы по алюминиевым мискам, и мы с жадностью набрасывались на еду. Может, это я так наваливался на еду, но от меня не отставала и Аня. Мать сначала кормила Лию, которая тут же засыпала, и только после этого сама начинала есть. После еды мы с Аней в речной воде мы­ли посуду, сдирая прилипшие остатки пищи речным песком. На место, где мы полоскали посуду, приплывали мелкие рыбёшки, хватали кусочки еды, которые оставались в во­де после мытья посуды. 

За первый день подъёма вверх по реке мы осилили расстояние до Турьи и заночевали в крестьянской избе. Дед ушел ночевать к лод­ке на берег реки. Он не осмеливался оставлять лодку без при­смотра — здешние края уже были охвачены некоторой цивилизацией: довольно часто имелись случаи воровства и разбоев. Мест­ные жители предупреждали деда о находящихся в бегах зэ­ках (заключенных из лагерей), поиски которых велись властями по пути нашего следования. Почему-то мать после таких сообщений расстраивалась, становилась беспокойной, требуя от нас скорее занять места в лодке.

На следующий день мы прошли только половину вчерашнего пути, в Шошке у мамы начались схватки. Деревенские жен­щи­ны, оказавшиеся на берегу реки, с берега отвели её в акушерский пункт, располагавшийся в половине частного дома, где она сра­зу же разрешилась от бремени. Нас дед поместил в доме у жен­щи­ны, муж и неженатый сын которой были на фронте. 

Назавтра я пошел в акушерский пункт, мать лежала на кушетке в комнате за приёмным покоем. Она слабым голосом позвала меня и показала на сверток, лежащий рядом с ней на столике. 

— Вот, — сказала она, — Бог послал тебе сестру. Как будем её звать? Ты старший — тебе и слово. 

Я был польщён таким высоким доверием. Стал усиленно припо­минать разные имена. В Ижме мы жили в доме районного суда. Дом был экспроприирован у богатого мужика, в последующем расстрелянного Советской властью. В такой глухомани, где испокон веков не сеяли и не пахали, село было застроено мощны­ми двухэтажными деревянными домами, обшитыми тёсом и крашеными масляными белыми красками. Уборщицей и сторожем оставалась его жена (верх цинизма власти), проживая на первом этаже в одной комнатке (кухне) этого судебного института. Бы­ли ли у неё дети — не знаю, не помню, но изредка к ней за­ходил мужик без кистей обеих рук, её родственник, пил чай, дер­жа блюдце обрубками рук. Говорили, что он отморозил в морозы пальцы на руках, поэтому ему отрезали кисти рук. Он все­гда смотрел на меня зло, и я вынужден был бегом влетать к нам на второй этаж, он же довольный, хрипло издавал булькаю­щие звуки. Хозяйка всегда встречала меня с улыбкой, гладила по голове и говорила что-то приятное. Она мне нравилась, хотя родители никогда о ней не заводили речи. Все звали её Дуся. Я задумался, затем, смутившись, что мать может меня не так понять, сказал: «Давай, будем звать её Дусей». Так нас ста­ло в семье больше на одного человека. 

В этот же день я получил мощнейший удар по голове битой для игры в лапту. Выйдя из акушерского пункта, я увидел дере­вен­ских мальчиков (они все были старше меня), играющих в лапту. Такую игру в мяч до этого дня мне не приходилось видет­ь. Разжигаемый любопытством, я подошел слишком близко к иг­року с битой. С силой ударив по мячу, он не удержался на месте и его по инерции развернуло. Бита, набрав колоссальную силу, опустилась на мой лоб. Я потерял сознание. Ребята, испугавшись, прекратили игру и разбежались кто куда. 

Придя в сознание, я обнаружил под панамкой большую опухоль на лбу с болезненной ссадиной. Лоб трещал от невыносимой бо­ли и шума. Вернулся в дом, не снимая панамки с головы и ­стараясь скрыть результаты «крещения». Так мою опухоль никто и не заметил — все были заняты приготовлениями к предстоящему отплытию. 

На следующий день мы поплыли дальше вверх против течения, теперь уже по реке Ёлве. Она оказалась круче и порожистее Емвы. Расстояние до деревни Пегыш (64 километра) мы одолели за два дня. От этой деревни до реки Йирва лодку и поклажу нужно было переносить на волокушах, запряженных лошадьми. Заночевали в свободном доме, утром следующего дня прошагали двенадцать километров по лесному тракту и через три часа вышли к реке Йирва. Лодку спустили на воду, а поклажу перегрузили с волокуш на лодку. 

В суматохе перегрузки поклажи с лодки на тарантас я, заигравшись с местными мальчишками, забыл погрузить свою коробку с игрушками. В кармане штанов остался только резиновый чёр­ный мячик. Везти тысячу километров и потерять любимые игрушки на пороге дома — какая досада!

Мать не была уверена, что Дуся выживет в таких экстремальных условиях, но наперекор всему она не только выжила, но и ро­сла резвой, подвижной девочкой. Выросла, вышла замуж, родила и воспитала двоих детей — девочку Аню и сына Николая, названного в честь погибшего на фронте под Воронежем деда Ни­колая Васильевича. 

Copyright © 2022 Вурдов Морисович Николаевич

Лимония