ПУТИ-ДОРОГИ СТРАНЫ «ЛИМОНИИ»

ГЛАВА 7
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ

Помню, во время нашей жизни в Ижме отец весной и осенью по воскресеньям приносил домой с охоты больших уток. Проснувшись ночью и заметив уток на столе, я забирал их к себе в постель. Утром за испачканные кровью простыни мне попадало от матери и она говорила: «Горе ты луковое! Сколько те­бе можно втолковывать, что битых уток нельзя класть в постель». Но я слабо воспринимал её нравоучения и при новом появ­лении битых птиц эта сцена повторялась — мне настолько бы­ло жаль видеть убитых птиц на столе.

Отца помню спокойным и немногословным. Он больше молчал и что-то всё писал, склонившись над столом. К нам в гости никто не приходил, и мы ни к кому не ходили. Я над этим не задумывался, но, думаю, что такая этика считалась нормой поведения, а может быть, люди просто не доверяли друг другу: везде, даже среди сослуживцев, мерещился «враг народа».

Я дружил с Шуркой Артеевым, сыном районного комиссара. Мы посещали один детский сад, жили по соседству. В детсад я хо­­дил самостоятельно. Из садика домой меня так же отпускали од­ного, хотя садик находился на приличном расстоянии от до­ма. В один из зимних дней во время обеда при раздаче пищи ме­ня, как мне показалось, обидела воспитательница. Я отреагировал очень резко, выбросив тарелки с супом и кашей на пол, в ре­зуль­тате чего тарелки разбились. Сам залез под стол и начал вы­ражаться ненормативной лексикой на сотрудников садика. Под столом просидел до прихода отца, которого уведомили о мо­их художествах.

1939 год. Сыктывкар, отец Вурдов Николай Васильевич (справа на фото) с товарищем по курсу в юридической школе.

Придя в садик, отец внимательно выслушал заведующую детским садом, извинился за мое неадекватное поведение и заплатил за при­чиненный мной ущерб. Мне выдали мою малицу, и мы с от­цом пошли домой. По пути он не проронил ни слова и лишь до­ма за ужином сказал:

— Морис, мне очень стыдно за твое поведение. Взрослых за ме­нее значимые проступки привлекают к уголовной от­ветственнос­ти. Я надеюсь, ты в дальнейшем будешь более осмотрителен и сдер­жан.

Я из этой его тирады почти ничего не понял. Мать требовала, что­бы отец меня наказал:

— Ну, что ты ему наговорил? Он совсем отбился от рук, ему разве стыдно, что оскорблял сотрудниц садика? Тебе стыдно! Так сделай, что в таких случаях положено, чтобы тебе не было стыд­но! Носишь ремень, примени его в действии.

Отец не нашел нужным что-либо объяснять, только крякнул над тарелкой супа.

Успокоившись, я на следующий день пришёл в садик и принес из­ви­нения его сотрудницам, памятуя слова отца, что няни и вос­пи­та­тели находятся на службе и как и он, ходят на службу, что­бы зарабатывать на жизнь, а не получать от кого бы то ни бы­ло оскорбления.

До получения служебного жилья, мы жили в частном доме. Мать в один из дней принесла выполненный заказ, малицу — мест­ную разновидность шубы, надеваемую на себя, как сара­фан, через голову. Заказ был выполнен на вырост, и, хотя ниж­няя часть малицы покрывала ноги в пимах, я истерику не за­ка­тил, как в своё время в Сыктывкаре при покупке пальто, — настолько был очарован малицей. Выйдя на прогулку, простоял на мо­розе длительное время, наслаждаясь невиданной одеждой, да так долго, что окоченел в малице, сильно озяб и простыл. За­бо­лел очень сильно, с высокой температурой, потерей сознания. Приходя  в сознание, помню, как отец меня под одеялом обклады­вал стеклянными бутылками, наполненными горячей во­дой из самовара. 

Выпустили меня погулять в марте, когда полностью выздоровел. На карнизе крыши на солнце образовались большие сосульки. От весеннего яркого солнца и свежего воздуха я потерял со­знание и упал на дорожку. После такого случая меня ещё дол­го, как мне казалось, не выпускали на свежий воздух, да и зима сно­ва вернулась в свои права. Малица отработала три срока: по­сле меня её носили до четвёртого класса обе сестры: Лия и Ду­ся, подраставшие вслед за мной. 

По воскресеньям мы с ребятами из соседних дворов резвились на площадке пожарного депо (депо располагалось через дорогу напротив здания народного суда, одна комната в котором была выделена нашей семье под служебное жилье), играя в снежки, катая снежную бабу, играя в войну. Пожарная служба не обра­ща­ла на нас внимания. Мы не пропускали выезда пожарной ма­шины из депо: как только входные двери начинали скрипеть, мы, в ожидании машины, прятались за сугробами снега. На по­вороте улицы, где снижалась скорость машины, успевали заце­пить­ся за выступающие части пожарной машины, и она, набирая скорость, тащила нас вдоль по улице. Руки не выдерживали дол­гого напряжения, и мы, как мешки с трухой, отрывались от машины и падали на дорогу, как попало. Кто продержится доль­ше всех — считался победителем.

Кто-то предложил: «Давайте играть в нищих». Мы все весело с азартом поддержали эту глупую инициативу. Стали приставать к женщинам с просьбой подать кусочек хлеба голодным. Некоторые отмахивались от нас, некоторые отламывали кусочек хлеба, вытаскивая из сумок хлебную буханку. Мне досталась мод­но одетая женщина, и я попросил подать кусочек хлеба. Она вместо того, чтобы начать рыться в сумке спросила: «Как тебя зовут?» 

 — Морис, — ответил, не ожидая подвоха.

Вечером отец, оставив службу (служебный кабинет суда соседствовал с нашей комнатой) достаточно быстро открыть дверь и, не говоря ни слова, снял брючный ремень и привел в действие высказанную ранее просьбу мамы со словами:

— Я делаю это не со зла, но попрошайничать — это не мужское де­ло, в нашем роду таким грязным делом не принято заниматься.

С этими словами он пару раз хлестнул меня по заднему месту рем­нем. Мне было не столько больно, сколько обидно, и я за­лил­ся слезами без слов, уткнувшись в угол на лестничной пло­щад­­ке. Оказывается, я просил «подаяния» у секретаря суда, ко­то­рая по моему знаменитому имени легко меня вычислила и до­ложила отцу о столь недостойном поведении сына ее босса. 

Мне очень хотелось пойти в школу учиться. Я завидовал тем, кто ходил в школу с портфелями в руках. Видя это, отец подарил мне ученический портфель, в котором я держал далеко не детские книги. Особенно мне нравились иллюстрированная толстая книга с американскими военными кораблями, управляемыми по радио (это ещё в то время), и книга рассказов про героев гражданской войны: Чапаева, Фрунзе, Ворошилова, Сталина и других, не менее знаменитых лиц. Я даже сфотографировался, стоя на стуле, с портфелем у ног. 

Когда и как я научился читать — не помню. В памяти всплывают эпизоды, что всегда, в любое время суток книга была рядом. Родители довольно часто, особенно, когда заболевал, оставляли меня одного дома, где я, увлекаясь чтением, активно принимал участие в разыгрываемых сражениях гражданской войны. Поэтому, принимая переживания героями книг их героических будней, иногда не сознавал суть происходящего — воображение уводило меня, как говорится, не в ту степь. С огорчением узнал, что мои любимые персонажи в большинстве своём уже давно похоронены — это не укладывалось в моей голове. Я полагал, что они бессмертны.

Любил рисовать, особенно нравилось рисовать лошадей из пожарного депо, Их часто выводили выгуливать или запрягали в упряжь — лошади были крепкими, высокими в холке — одним сло­вом, красавцы. Когда нарисованных лошадей показывал сво­им родным, называя их по именам, родные не всегда видели сход­ство нарисованной лошади с ее прототипом. В частности, мать со мной не соглашалась, приговаривая: «Эта твоя лошадь не по­хожа на Зорьку. Ты нарисовал что-то несхожее». Я упорно не соглашался с таким мнением, уверяя, что нарисованная мной Зорь­ка совершенно не отличается от настоящей Зорьки, и обви­нял маму в том, что она не желает говорить правду. Сам находил абсолютную идентичность рисунка с оригиналом и удивлял­ся, почему взрослые не наблюдают очевидного сходства.

В один из летних дней отец пришёл на обед не один. Вместе с ним зашёл в квартиру мужчина, сотрудник отца, в полувоенной фор­ме, прибывший из Сыктывкара по делам службы. Мы с ним за короткое время подружились и вместе стали скла­ды­вать из газет разные фигурки. Так я научился мастерить крас­ноармейский шлем, дирижабль, самолёт, черепаху и гар­мош­ку со вставленной катушкой и приклеенным к отверстию катушки бумажным язычком, который  при растягивании ме­хов игрушечной гармошки издавал звук. Перед выездом я про­сил его приехать еще. Но судьба не предоставила ему такой воз­можности.

О начале войны узнал в семье первым: родители находились на каких-то общественных мероприятиях, меня оставили одного дома. Внезапно наша черная тарелка заговорила тревожным го­лосом и начал выступать В.М.Молотов. Чтобы лучше слышать, мне пришлось подняться на стул и приблизить голову к висящей на забитом в стену гвозде тарелке. 

Родители о начале войны узнали по пути домой. Мать плакала, отец ее успокаивал, говоря, что война продлиться недолго и фа­шис­ты будут разбиты, и что Гитлер совершил необдуманный по­с­тупок. Надо полагать, что ошибался не один он, и большинство ве­рили в непобедимость Красной Армии, в её силу и мощь. Ведь еще были на слуху присоединение Западной Белоруссии, За­падной Украины и Бессарабии. Иллюстрированная книга о при­со­единении Западной Белоруссии, подаренная отцом на день рождения, наполняла сознание благородной целью и ролью, вы­павшей Красной Армии — Армии-освободительнице. На этом фоне финская кампания близко не воспринималась, победили и лад­но. Сомнения начали возникать по мере продвижения немцев к Москве. 

В один из зимних дней была объявлена тревога: отключили осве­щение, по селу с шумом пронеслись на оленьих нартах крас­но­армейцы с винтовками со сверкающими штыками, одетые в ме­ховые тулупы и обутые в валенки с меховыми накидками, на­подобие калош, только не от воды, а от мороза. Как выяснилось, красноармейцев гнали на усмирение восстания заключенных в село Усть-Уса.

Молодых мужчин отправляли на фронт «пачками», в селе сто­ял стон и плачь, мужиков гребли «под гребенку». На виду ос­та­вались имеющие бронь, в том числе и мой отец, который неоднократно подавал заявления на отправку на фронт. Только спус­тя год ему удалось добиться призыва на войну. 

В июне 1942 года отца мобилизовали в действующую армию, и он сдал свои дела вновь назначенному судье, прихрамываю­ще­му на одну ногу. Принявшему дела новому судье отец отдал своё двуствольное ружьё, что мне не понравилось — на это ружьё я имел свои намерения. Мать никогда об этом деле не вспо­минала, чтобы не бередить рану отъездом отца, а затем и его гибелью под Воронежем. 

Copyright © 2022 Вурдов Морисович Николаевич

Лимония