ПУТИ-ДОРОГИ СТРАНЫ «ЛИМОНИИ»

ГЛАВА 20
РОДИЛСЯ В РУБАШКЕ

Это про моего большого отца, к которому я ехал. Приехали мы быстро, правда, я немного озяб, несмотря на то, что часть пути, чтобы согреться, шёл пешком за санями. Дед с бабой были дома. У деда всегда кто-то да находился в доме: кто-то приходил за бое­припасом, кто-то сдавал пушнину, а кто-то и просто так — отвести «душу». Сына Миши (он приходился мне дя­дей) не оказалось дома. Он был ещё  в школе. На тот момент Миша учил­ся в шестом классе. В дальнейшем, по окончании неполной сред­ней школы, он поступил в горный техникум и всю жизнь про­работал в разведке нефти на Печоре.

— Надо же? — я приятно удивился, увидев в сенях под­вешенные на стене новые заводского изготовления лыжи. Эти лыжи, на­верняка, принадлежали Мише. Они ещё пахли заводской крас­кой и были для меня вожделенной мечтой. Наскоро покушав, я оделся и вышел. Дед поинтересовался, куда я пошел, на что я от­ветил, что погуляю на улице. После чего я  снял с настенного крюч­ка лыжи, привязал ремни к валенкам и, «поминай, как зва­ли» — помчался в свою деревню. Домой пришёл уже затемно. Правда, через кладбище бежал словно на крыльях, ожидая вы­хо­да из могил мертвецов в белых одеяниях, но они не нашли нуж­ным со мной пообщаться.

Утром чуть свет встал на лыжи. Как было приятно катиться на новеньких лыжах, под которыми скрипел снег. Так мечтая, по­днялся на самую вершину горы. Вдохнул полной грудью мо­роз­ный воздух и помчался вниз. На бешеной скорости меня бро­сило на один из столбов ворот. Правая лыжа задела створ ворот и мгновенно сломалась. Я оказался в снегу. Снег залепил гла­за, уши, рот, попал в ноздри. Выплёвывая снег, вылез на по­верхность, чуть дыша. Лыжа сломана, на мне ни царапинки.

В этот же день, после обеда, приехал дед (большой отец) по де­лам службы: проводил проверки обеспеченности боеприпасами охотников и наличие несданного запаса пушнины. Увидев сло­манные мной лыжи — их показала ему мама, только покачал головой и, обращаясь ко мне, произнёс: «Ну, ты молодец? Зна­чит, не ушибся, Бог миловал. Чтобы сломать такую лыжу, нужно встретить крепкое препятствие».

— Я не ушибся, — шмыгая носом, оправдывался, — залетел на столб ворот.

— Ты, Морис (взрослые всегда ко мне обращались по полному име­ни), родился в рубашке. Мне мать показала этот столб (ворота стояли в метрах тридцати от нашего амбара), будь осторожней в следующий раз. Дважды судьбу не испытывают.

Он не имел привычки читать длинные нравоучения, но как-то раз сказал, что углы стола жизни дают основание накапливать жизненный опыт, что умный учится на чужих ошибках, а ду­рак — на своих. Лыжи он не взял с собой, видимо, посчитал, что они больше не пригодны для пользования. Действительно, они мне боль­ше не пригодились: на одной лыже кататься было неудобно и не принято. Никто не поднимал больше этого вопроса, и он сам по себе стерся из памяти. Даже тогда, когда я снова был в гостях у старшего отца, ни он, ни Миша не поднимали на об­суж­дение этот вопрос. Он был исчерпан.

Зимой 1943 года, в феврале, в деревне появился Прок Коль в форме майора Красной Армии (Николай Обрезков, родом из Зерзяыба, но жил в примаках в нашей деревне, имел двоих де­тей). Его пригласили в школу на встречу с учениками. Он при­шел возбужденный, чуточку выпивший, и так экзотично и с под­робностями рассказывал о войне, что мы, затаив дыхание, слу­шали его с открытыми ртами. Он красиво рисовал картины сра­жений с немцами, как он ловко выворачивался в опасных си­туациях и всегда выходил победителем из щекотливых по­ло­­жений. Напоследок уверенно заверил, что теперь недолго осталось до победы, поганый фашист получит землю размером 2 квадратных метра. Не прошло и недели после встречи с «ле­ген­дарным» фронтовиком, как в деревню приехали на санях с лошадьми сотрудники НКВД (Народный комиссариат внут­рен­них дел). Они арестовали нашего «героя» и увезли с собой в район. Разные слухи ходили по деревне: что его отправили в штрафной батальон, где обязательно сложит свою буйную го­ло­ву. Но, не тут-то было, после войны он благополучно вернулся в деревню, разошелся с женой, оставив её с двумя детьми. Перед его чарами не устояла мать Алексея Павлова (мы с ним сидели в чет­вертом классе за одной партой), забеременела и погубила се­бя, выпив сулемы, чтобы избавиться от плода. Избавила от брен­ной жизни себя и плод, оставив трёх малолетних детей. Прок Коль благополучно перебрался в родную деревню Зерзяыб, где и уто­нул во время рыбной ловли — Царствие ему небесное.

В четвертом классе учителем в деревню прислали мужчину, Николая Александровича, фронтовика из соседнего села. На его уроках прекратились шум и возня, которые мы допускали на уроках учительниц. Дисциплина стала лучше: любое про­яв­ле­ние своеволия немедленно пресекалось деревянной линейкой по лбу. Его жена в деревню ехать отказалась. Он снял квартиру — занимал одну комнатку в жилом деревенском доме. В воскресенье пешком или на санях ходил к семье в село Глотово, расположенное в семи километрах от деревни. В по­недельник, как штык, был в школе, встречал нас в сенях с ли­нейкой в руке и приговаривал: «Отдохнули без занятий, сос­кучились от школы, набрались сил, в состоянии продолжать грызть школьную науку? Вот и отрадно, теперь займемся заг­рузкой ваших мозгов новыми знаниями, отсутствие которых многие в жизни и не ощутят».

Меня посадил с Алексеем Павловым. В каждом классе я сидел с но­вым напарником: их, как по мановению волшебной палочки, по тем или иным причинам, отправляли в детские дома. Так слу­чилось и с Алексеем. Нашим матерям, оставшимся без му­жей, не было еще и тридцати лет. Мать Алексея, красивая, сме­лая, подвижная, весёлая молодая женщина влюбилась повторно в бла­гополучно прибывшего с фронта солдата Прок Коля. В ре­зультате забеременела, о чем я уже говорил выше. Она, по чьей-то глупой рекомендации, чтобы вызвать выкидыш, приняла раствор сулемы. Доза оказалась для нее смертельной.

Не знаю, насколько это соответствует правде, но меня от желтухи совместно с приехавшим с фронта дядей Мишей, привезшим домой эту болезнь, мать лечила раствором сулемы. Мать каплю су­лемы вливала в рюмку, наполненную самогоном, и заставляла нас с дядей пить. Запах сулемы был настолько отвратительный и специфический, что перед следующим приемом, он уже возникал во мне, как только мать начинала возиться с мерной посу­дой. Самолечение в деревне было развито довольно широко.

В день похорон матери Алексей открыл оглушительную пальбу из отцовского ружья, выражая этим великую боль утраты. На­б­людать за этим было невыносимо тяжело, сознавая, что никто ни­чем ему помочь не может. Его с сестрами (они были младше его) очень быстро увезли в детдом в другой район. Я снова ос­тался в одиночестве за партой без напарника.

Встретились мы с Алексеем через двенадцать лет. Оба — отслужившись в Армии и женатые. Выглядел он молодцом, был жизнерадостным, крепким молодым мужчиной. По окончании семи классов детдом направил его в ФЗО. После ФЗО, отработав па­ру положенных броневых лет, отслужил три года в Армии и вернулся в родную деревню. Женился, уже имел дочь, жена из соседей деревни Макарыб, училась на год позже меня (макарыбские, в основном, шли по учебе на год-два позже — сказы­ва­лась отдаленность от села и вековое бездорожье), поэтому я ее не знал, но она меня знала — идущие классом ниже знали стар­­шеклассников. Она окончила Сыктывкарский сельскохозяйственный техникум, по окончании которого была направлена работать ветеринаром в деревню.

Судьба их трагична: через несколько лет оба оставили бренный мир, пристрастившись к алкоголю. Стали хрониками, потеряли работу и друг за другом ушли в мир иной. Детей отправили в дет­ский дом, как по проторенной дорожке. Это был период Хрущевской оттепели, затем наступил Брежневский застой. Но я бы не сказал, что это был застой в прямом смысле слова: кол­хозники при Хрущеве получили, наконец, паспорта, окончательно раскабалил их Брежнев, но деревня была уже настолько боль­на, на последнем издыхании, что не оправилась.

Эти демократические мероприятия сильно опоздали (ничто не дается без отрицательных последствий), рост потребления спир­та, водки, суррогатных вин, самогона, в конечном итоге, привел к невиданной алкоголизации, повышению смертности, болезней и все это вместе взятое явилось одной из причин дальнейшей де­градации деревни. Долго деревня боролась, но, все же, при дальнейшем развитии социализма и возврата к капитализму, не выдержав непосильных надругательств, сгинула — её не стало.

Copyright © 2022 Вурдов Морисович Николаевич

Лимония